_Добавить публикацию в закладки

Мага: Человек, который пришел сегодня в гости, знает все. Бывший министр МВД Украины Анатолий Могилев

Для меня Анатолий Могилев был олицетворением сильного донецкого парня, но начнем с того, что вы не донецкий. Вы сначала камчатский, правильно? Сколько вы там прожили?

Могилев: Да. Около двух лет. Отец был военнослужащим, служил в ВВС, поэтому родили меня на Камчатке.

— Для тех, кто не знает, Анатолий Могилев – чистый западенец. Где вы оказались дальше?

— После этого отца перевели служить в Мукачево. Его вызвали в штаб, и он ткнул пальцем в большую карту Советского Союза – из одного конца в другой. Через три месяца пришло предписание, и мы переехали в Мукачево. Там была истребительная авиация – отец в ней служил. Там был довольно большой военный аэродром. Потом мы уехали в Славянск, когда мне было лет 5, потом Артемовск – нынешний Бахмут, потом Макеевка, потом Крым и уже Киев.

— Виктору Федоровичу Януковичу суд дал 13 лет тюрьмы. Когда говоришь с людьми о Могилеве, кто-то говорит что-то лучше, кто-то – что-то хуже, но всегда говорят, что у вас как у человека настоящей службы всегда конечная задача была посадить преступника в тюрьму. То, что Януковичу 13 лет выписали, с точки зрения министра Могилева, — это вина Януковича…

— Из тех материалов, что я видел по телевизору, многих вещей, которые ему вменяют, я там не увидел. Поэтому я глубоко убежден, что еще будет апелляционная инстанция, потом кассационная инстанция, потом, я так полагаю, будет еще ЕСПЧ. А когда будет итоговое судебное решение, его необходимо будет принимать.

— Вы о его ребятах сказали как о молодой команде, которая наделала кучу глупостей.

— Я глубоко убежден, что в свое время, когда убрали старую команду, которая привела Януковича к власти, пришедшая молодая команда наделала очень много глупостей в стране, которые и привели к таким печальным последствиям. В том числе и для самого Януковича.

— Может, человек устал, а может, просто ему захотелось дать сыну порулить. С вашей точки зрения, что было?

— Я думаю, что это нежелание кому-то дать поруководить чем-то, а речь шла о том, что окружили людьми, которые должны были давать объективную информацию о состоянии дел в стране, а эта информация стала какой-то извращенной. И президент, получая эту информацию от своего близкого окружения, в какой-то мере перестал эту ситуацию контролировать. Это и привело к таким последствиям.

— Вы говорили, что встречались с Януковичем минимум 2-3 раза в месяц?

— Последние два года да.

— Вы позволяли себе говорить ему негативные вещи?

— Без сомнения, конечно.

— А как он реагировал? Мне говорили, что иногда люди, которые должны были сказать Януковичу что-то неприятное, пили валерьянку перед тем.

— Абсолютно нет, меня всегда он достаточно внимательно слушал. Просил меня сделать докладную записку, документ предоставить, я предоставлял. Мне казалось, что он меня слышал, но потом действий, адекватных той информации, которую я доносил, увы, не было. Причины этого будут потом изучать историки. Во всяком случае в том регионе, в который я ушел после МВД, в Крыму, я не допускал предложений о незаконных решениях. Я их пресекал жестко. Я мог позвонить президенту и сказать ему о том, что эта ситуация неправильная, и, как правило, в этой ситуации он меня слушал. Поэтому мы не допустили в Крыму каких-то огромных злоупотреблений.

— Если посмотреть на хронологию всех событий, то там, где пахло жареным, вас уже не было. Это умение предвидеть? Почему вы уходили еще до того, как начинались какие-то плохие вещи?

— Во-первых, со мной плохих вещей быть не могло. По той простой причине, что я глубоко убежден и понимаю, что любой пост, который занимает человек, спустя какое-то время он оставит. И за те действия, которые на этом посту ты совершал, придется если не отвечать, то просто объяснить. И если поступало ко мне предложение что-либо сделать, а это не соответствовало моим внутренним убеждениям, то я это не делал точно. И понимал, что если я это делать не буду, то проще мне уйти. Поэтому, наверно, и уходил. Или меня уходили, потому что я не хотел принимать такие решения.

— Вы спокойно ходите по Киеву?

— Абсолютно.

— Никто не подходит? Конфликтные случаи бывают?

— За последние три года никаких конфликтов. Несмотря на то, что меня достаточно тщательно досматривают в аэропорту, если я куда-нибудь вылетаю, по запросам каких-то служб. А с большинством людей вполне нормально разговариваю.

— Они боятся, что вы не вернетесь, или радуются, что вы не вернетесь?

— Это их проблемы. Я не боюсь выезжать и не боюсь возвращаться.

— Вы пришли в тот момент, когда была очень хорошая система участковых милиционеров. Умели собирать оперативную базу. Каков был процент раскрытия преступлений, когда вы были министром?

— Около 60%. Я считаю, что процент выше быть и не может.

— А сколько доходило до суда? Скольких сажали в тюрьмы?

— Примерно в этих же процентах и доходило до суда. Сейчас картина кардинально другая. Ситуация намного ухудшилась.

— Когда мне начинают рассказывать, мол, ты плохо относишься к действующей власти, и все остальное, я не могу к ним плохо или хорошо относиться. Я верю в цифры. Я не верю в то, что вы как бывший министр не следите за тем, что происходит, что вы не сопоставляете. Какова ситуация сейчас, с вашей точки зрения, из того, что вы знаете?

— 30 лет своей жизни я отдал милиции. Поэтому я считаю себя обязанным наблюдать за статистикой. В настоящее время полицейскую статистику можно видеть только на сайте ГПУ, где показаны итоги деятельности подразделений. Отдельные цифры вызывают, мягко говоря, даже не недоумение, а непонимание, как к такому можно прийти. Например, у нас за 18-й год совершено в стране около 5000 с лишним убийств.

— А сколько было тогда, когда вы были? Я понимаю, что сейчас война, оружие на руках.

— Уровень преступности в принципе колеблется максимум 10-15% влево-вправо. Он не может скакать кардинально. Надо, чтоб совсем развалилась система власти. Все равно какой-то период времени печальных событий 2014-2015-го годов, когда систему практически совсем развалили, она все равно самовосстанавливается, жизнь заставляет ее как-то реконструировать и работать. Страх не в этом, а в том, что из этих 5000 зарегистрированных убийств предъявлено обвинений около 1200. Это при том, что там есть строка: очевидные преступления. Очевидные преступления – это когда известно изначальное лицо. Вот таких преступлений около 1500. Т.е., что раскрывали, одному Богу известно. А в суд за прошлый год ушли 800 с небольшим преступлений. Это громадный вопрос, как работает оперативно-следственная машина по направлению дел в суд и дальнейшему уже осуждению. Потому что итог работы всей системы по наказанию преступника – это судебное решение. Пускай это будет оправдательный или обвинительный приговор, суд изучает материалы, но в принципе все материалы должны идти в суд. Страх в том, что эта цифра по сравнению с общим валом очень мала. Это очень много правонарушителей, или преступников, остались ненаказанными. Касательно второй строки этой статистики, которая меня, например, убивает просто. У нас в прошлом году выявлено около 380 преступлений, связанных с незаконными военными формированиями. Из них по 202 материалы направлены в суд с предложениями освободить этих лиц от уголовной ответственности. Есть такая наука – теория государства и права. Там есть признаки государства. Так вот, один из признаков государства – это монопольное право государства на применение силы. Если этот признак утрачивается, утрачивается и само понятие государства. Оно начинает валиться и рушиться. Государство должно очень жестко подходить к вопросам, связанным с этим. Второй вопрос – да, мы живем в условиях войны. На сегодня есть около 5000 преступлений, связанных с незаконным оборотом оружия. Из них 1000 с лишним дел направлены в суд с предложениями освободить этих лиц от уголовной ответственности. Это страшно. По идее, при военном конфликте любой незаконный оборот оружия государством должен очень жестко пресекаться. Потому что есть вероятность попадания оружия в гражданский оборот, выход его из под контроля очень велик. Очень много оружия на руках, люди иногда гибнут, теряют оружие и т.д. По этим фактам должен быть очень четкий жесткий подход государства, потому что, в конце концов, это оружие из незаконного оборота потом ударит по нашим же гражданам. По проявлениям убийств, разбоев, грабежей и т.д.

— А может, и по ним самим?

— Может, и по тем чиновникам, которые принимают такие решения.

— Я понимаю, что утверждать это невозможно, но, с вашей точки зрения, это потому, что не хотят конфликтовать с вооруженными этими группировками, или потому, что эти группировки они в какой-то степени создали сами и своих не могут трогать?

— Я думаю, что все, что вы сказали, имеет в некоторой мере место. Просто с точки зрения государственности необходимо по данным фактам принимать жесткие правовые решения. Только это позволит наших граждан и порядок в стране удержать, в целом. 

— Когда был первый Майдан, то была такая песня: «Фальсификациям – нет, понятиям – нет…» Мне слово «понятия» нравится. Не преступные традиции, а «понятийность». И «понятийность» была у каждого своя. Говорят, что раньше у прокуроров и милиции среди понятий было такое, что откупаться от изнасилования, убийства, и похищения человека было практически невозможно.

— В той милиции, в которой работал я, в той среде милиционеров, в которой работал я, были две вещи, которые не прощали никогда, — это кровь и наркотики. Эти две вещи… было табу на какое-то заглаживание ситуации. Если такой факт выявляли, то за это сами карали своих, если был какой-то факт злоупотреблений на этой почве.

— Вы же человек, который никогда не станет утверждать, что вокруг вас работали одни ангелы.

— Если взять личный состав милиции, то это более 200 тыс. человек, естественно, среди них будут и оборотни в погонах.

— Иначе «Красная зона» была бы пустой. Если бы Анатолию Могилеву сказали: «Бери бывшую милицию и реформируй в честную нормальную полицию. Сколько бы процентов осталось на своих местах?

— То, что пытались сделать у нас, получилось такой скомканной извращенной реформой. Когда я был министром, мы прорабатывали вопрос, как реформировать милицию того времени в современную, которая бы отвечала требованиям нашего общества. Мы брали пример Польши, считали, что примерно ментальность у нас с поляками одинаковая. Примерно одинаковые размеры стран. Они у себя проводили реформирование своей полиции, с постсоветской на европейский нормальный уровень, и это заняло у них около 5 лет. Через пять лет осталось только 15% старого личного состава. Выстраивались новые правила работы, новые правила игры, но и постепенная передача тех знаний, которые были. Нельзя что-то разрушить, а потом пытаться построить заново, надо еще пережить и выполнять какую-то работу. То, что развалили отдельные подразделения в милиции, – это привело к страшным последствиям для системы. Берем самое житейское, то, что видно для людей, – это наши дороги: ДТП и дисциплина дорог. Ликвидировали ГАИ, на которое кричали, что оно коррумпировано и т.д. Я думаю, что сейчас уровень коррупции не ниже стал личного состава, но порядка стал в разы меньше. Теперь, спустя 4 года реформирования, говорят «давайте будем создавать дорожную полицию». Это то же самое. Второй вопрос – когда ликвидировали УБОП. В условиях, когда страна в военном конфликте, в условиях, когда на руках куча оружия, когда произошло резкое обнищание всего народа, – это элементы, которые способствуют зарождению организованной преступности. И если нет специального подразделения, которое с этим борется, к тому же в законодательстве нашем есть определенные нормы, которые предусмотрены только для УБОП. УБОП ликвидировали, в итоге и нормы некому исполнять, которые были, и с этим явлением стало бороться намного тяжелее. Теперь уже создают какое-то подразделение, название новое придумали. Второй пример — спецподразделение «Беркут», который все хаяли, якобы разогнали, и на базе его — подразделение специального назначения. Это те же самые функции, по охране общественного порядка. Любое государство такой инструмент у себя или такой институт для борьбы с массовыми беспорядками иметь должно и имеет. Мы видим пример Европы, Турции и т.д.

— Я абсолютно не приемлю любое насилие. Когда я посмотрел на те кадры из харьковского отделения полиции, в метро, когда этот бугай бьет ногами человека, который лежит на земле, когда граждане задержали полицейского, в парке грабившего девочку… После этого я узнаю, что этих людей под залог выпускают. С моей точки зрения, как гражданина, министр МВД в этих ситуациях должен был бы сказать, что не успокоится, пока этих так называемых коллег не посадят по полной программе. Мы, полиция, должны показать, что мы самоочищаемся. На самом деле то там, то там возникают проблемы. Мы видим, как закрываются дела. Если так и дальше будет, то не то что уже никакого доверия не останется, а уже нет и никакого доверия к людям, которые патрулируют на машинах. Скажите, такое вот прикрытие своих, приглаживание своих, придерживание своих – это надежда на то, что они отблагодарят за это, или просто махнули рукой?

— Такие факты должны подлежать самой жесткой оценке со стороны руководства МВД.

— Показательной оценке.  

— Да, показательной.  Более того, у нас в законодательстве нормы права, касающиеся правоохранителей, за нарушения — это более жесткие наказания по ним, чем в отношении простых гражданских лиц. Такая норма заложена у нас в Уголовном кодексе. Поэтому по этим фактам должны приниматься самые жесткие решения, чтобы все знали, чтоб остальным было неповадно. А с другой стороны, руководство министерства должно защищать своих людей, которые могут пострадать от рук преступника. Помните, когда у нас на посту ГАИ расстреляли… какое решение по этому делу принято? Какое наказание понесли эти лица? Я знаю, что кого-то отпускали под подписку или под залог. Давно уже должно было быть принято судебное решение, дабы остальным было неповадно нападать на полицейских – это лицо министерства. И с другой стороны, когда министерство публично показывает, что выявлен сотрудник, который допускал правонарушения в отношении граждан, то лицо министерства должно быть подвергнуто самому жесткому наказанию.  

— У нас очень много воспитательных моментов проходит мимо, и из-за этого теряется уважение к человеку в форме.

— Мы живем не в мире, который был 20 лет назад, у нас резко возрос порог применения оружия, порог агрессивности (он вырос намного), поэтому и действия полицейских часто довольно более жесткие, чем были до этого. Окончательные решения должны быть приняты следственными органами, материалы направлены в суд, если там кто-то виноват, судебное решение по этому факту – и все. Судебное решение необходимо признавать.

— Может, потому, что у нас не всегда занимаются своими прямыми обязанностями, может, ребята заняты другим? Я понимаю, что у нас нет доказательств, что мы никогда не найдем бумажек, где написано, что я прокурор такой-то, заместитель министра или министр, крышевал нелегальный игровой бизнес, янтарь, вырубку леса.

— Мы у себя в стране уже создали столько органов, которые со всем борются. Раньше было СБУ, МВД, ГПУ. В какой-то мере еще налоговая. А теперь скоро пальцев двух рук не хватит, чтобы все органы перечислить. Это как старая поговорка: «Семь нянек, а дитя без заботы». Необходима четкая ответственность за определенные виды правонарушений или преступлений за определенным органом, и с этого органа спрашивать эффективность борьбы с этим негативным явлением.

— У вас есть возможность следить за этим со стороны. Вы видите прицельным глазом, где у нас больше всего злоупотреблений. Где вам становится возмутительно, иногда даже горько, что такое творится, а люди даже этого не знают?

— Люди, которых набрали сегодня в полицию, очень многих набрали с теми данными, которые не соответствуют критериям работы в милиции. Обучение этих людей проведено какими-то западными инструкторами, которые с трудом понимают ментальность нашего общества, правила поведения в нашем обществе. Обучение этими людьми нашего персонала полиции привело к тому, что многие не понимают даже, что им делать. Это приводит к провалам в работе. Я много езжу по стране и часто останавливаюсь на дороге. Подходят люди, которые меня узнают, подходят, говорят со мной, бывает, подходят молодые люди. Когда я начинаю с ними говорить, общаться по различным вопросам, я понимаю, что уровень его подготовки не соответствует не только званию офицера, в котором он состоит, но и званию младшего начсостава – сержанта, а то и рядового. Он не понимает, о чем ему надо спрашивать и как об этом можно говорить. Например, на территории Донецкой области стоят блокпосты. То, как проводится досмотр автомобилей, иногда он проводится жестко, Бога ради, это территория, где много оружия, и это необходимо, но есть разные виды контроля, о которых им должны были профессионально объяснить. Что проверяется каждая десятая машина по полной программе. Каждая пятая, все подряд проверяются. Выборочно, какую-то они считают необходимо проверить. Но это должно быть правилом, которое не позволило бы проникать оружию. А тут машина подъезжает, они говорят: — Документы в порядке?  — Да, в порядке. Зачем этот пост стоит? Это немалые деньги. Личного состава там минимум человека четыре стоит и занимается этой работой. Смысл какой? Им должны были провести инструктаж, как это делать, но, судя по тому, как они работают, этот инструктаж с ними не проводили. И не потому, что эти ребята плохие, ребята эти выполняют обязанности, как им сказали. Задача – обучить личный состав правильно работать. И такое происходит в очень многих сферах, связанных с полицейской работой.

— Сколько процентов людей уволили и сколько, по вашему мнению, просто бездумно люстрировали, тех, кто знал профессию?

— Многие даже, увидев тот подход, который есть, просто с работы ушли, профессиональные люди. В принципе человек, у которого есть опыт оперативной работы и опыт милицейской работы, востребован. В охранных структурах, в аналитических отделах разных фирм и структур. Это страшная потеря. Эти люди, понимающие и знающие, как работает система, могли бы еще очень много принести пользы в ней. Нужно было изменить правила игры. Пересмотреть правила и оценки этой работы. Но обучать персонал. Я приведу пример. Княжичи. На второй день после этого приехали инструкторы из бывшего «Беркута» обучать ППСников, как необходимо себя вести, потому что те действовали непрофессионально, и та, и другая сторона.

— Немного поздно.

— До этого их обучали инструкторы из Америки – ничего не получилось. Читаю комментарии различных советников: «К нам приехали специалисты из ФБР, они нам помогут сделать то-то и то-то». Давайте не будем идеализировать ФБР и уровень их работы. У нас есть великолепные институты по криминалистике, великолепные криминалисты есть, которые не менее профессионально сделают все эти вещи.

— Я, когда приезжаю в Америку и иду по Нью-Йорку, когда вижу эту массу народа… представим, что приехал карманник из Сингапура и идет как турист. У него есть возможность натырить тех айфонов, кошельков везде. Представить себе, как работает полиция на Манхэттене, – для меня это вообще шок. Когда приезжают миллионы людей.

— Там немного другой уровень технического обеспечения всего этого дела, там напичкано все видеокамерами – снимается практически все. Эта информация анализируется. Я был в центре полиции в Дубае, в одной из командировок, там центр сбора информации по Дубаю, там угла нет, который не был бы под камерой. В случае происшествия они через секунду могут часовую картину с этого места происшествия описать, с описанием всех лиц, которые есть. Мы пытаемся сделать у себя в системе Америку, и в то же время мы абсолютно не такие. Я приведу пример. Представьте себе ситуацию. Американский аэропорт, полицейский кричит: «Все на пол, угроза теракта!»  На пол лягут 99% сразу. У нас такое полицейский крикнет? У нас все скажут: «Что такое? Почему? Почему ложиться?» У нас разный ментальный подход. Это не наш недостаток, не их достоинство, это просто так ментально сложилось. Нам необходимо наш персонал обучать под ментальность наших людей, под всю ту ситуацию, которая у нас есть. Из-за этого у нас раскрываемость, по идее, будет хуже, чем там, потому что у нас нет тех средств многих.

— Вы когда-то сказали, что для Киева нужно купить один единственный прибор, который фиксирует 3D изображение, чтобы быстро любую аварию развести в разные стороны. Для киевлян сейчас это очень актуально.

— Мы в свое время прорабатывали покупку таких приборов. Когда приезжает оперативная группа, ставятся три камеры, снимается картинка, и дальше вся эта ситуация в формате 3D. После этого фиксация с этого материала уже идет как положено. Второй пример. Сейчас про эти измерители скорости стали говорить, TruCam. В 2010-м году эти TruCam были на вооружении дорожной милиции, у ГАИ они были, ими измерялась скорость. Потом почему-то решили, что они не подходят, их выкинули. Получив всплеск правонарушений на дорогах, решили их вернуть – теперь это достоинство. Мы забываем то, что было положительное, отбросили его, а сейчас взяли, как новое.  

— Приборы при преступной власти – это были преступные приборы. А приборы при власти, которая пришла, сразу же стали совершенно новыми. Бог с ними.

— Выход только один: пока не начнут руководить профессионально подготовленные люди различного рода подразделениями, пускай с них будет очень жесткий спрос за все, необходимо менять критерии оценки, жесткий спрос за работу, но люди профессиональные, понимающие, что делать. Мне очень понравилось выражение, что можно физика-ядерщика научить подметать улицу, работать дворником, а дворника поставить за пульт атомного реактора, наверно, нельзя. Работа полицейского — это тоже работа специфическая.

— А они есть, эти люди? Вы могли бы сейчас назвать пять людей, которых бы вы сейчас в срочном порядке вернули на работу в полицию и которые могли бы изменить ситуацию?

— Без сомнения. Даже не пять, а больше. Это Александр Рудяк, бывший начальник УВД Полтавской и Львовской областей, это Русин – Закарпатская, а потом Винницкая область. Это Варцаба, Попков, который был командующий ВВ.

— А где они сейчас все, чем они занимаются?

— Большинство пенсионеры, на пенсии.

— А какая пенсия у генерала сейчас? На это можно жить?

— У генерала пенсия порядка 10-12 тысяч гривен. В принципе средняя зарплата по стране.

— Вы сильно возмущались по поводу пенсионной ситуации в Украине. Вы считаете, что наших людей в чем-то обманывают?

— На начало 14-го года у нас в стране минимальная пенсия была 111 долларов — это официальная статистика Минфина Украины. Мы не будем говорить в гривнах, потому что гривна у нас то росла, то вниз уходила, будем говорить в долларах. Все равно настолько сильно привязана ценовая политика, уровень жизни к доллару, что деваться некуда. Доллар был пять – бензин был пять гривен. Доллар 25 — бензин 25. В конце 14-го года минимальная пенсия становится ровно в два раза меньше – 48-52 доллара. А должна была быть 222 доллара, учитывая то, что инфляция в стране за 14-й год 100% — был доллар 8, а стал почти 16. По нашему законодательству минимальная пенсия в 111 долларов должна была быть индексирована вдвое, т.е. должно быть 222 доллара. Отнимем 50 – остается 150 долларов. Умножим на 16 – это где-то порядка 2000 гривен каждому не додали. А за год это порядка 20 000. У каждого человека.  

— А они есть, эти деньги, или они просто виртуальные? Или так бы должно было быть?

— Деньги есть всегда в стране. Производится национальный доход, собираются налоги. Просто у нас львиная доля уходила на выплату зарплаты бюджетникам, пенсии, социальные выплаты. Если эту долю искусственно сократить, то остается верхушка, которая позволяет направить ее на войну, на какие-то другие цели, и которую еще по нашей украинской традиции можно «попилить» основательно. У нас людей в 14-15-м годах ограбили. И то, что ходят слухи, что предлагают по 1000 гривен за голос на выборах, я обращаюсь к пенсионерам: в 14-15-м годах вам, каждому, не додали, забрали из вашей пенсии, за год, примерно 20 000 гривен. А теперь, когда у вас украли тысяч по 50, тысячу вам дают. Думайте, что вы будете делать. Более того, страшно, если брать пенсионную реформу, в 14-м году новая, прогрессивная ВР принимает бюджет 15-го года, в котором эту норму отменяют — о необходимости индексирования пенсий. Пенсия в 15-м году остается такой же точно. Т.е. люди, которые должны получать пенсию в 200 долларов, с учетом инфляции, получают пенсию в 50 долларов. Ограбили каждого пенсионера. А за это кто отвечать должен? Кабмин, который готовил такой бюджет, давал его на подпись, депутаты ВР, которые с этой нормой принимали бюджет. Каждый из депутатов, кто голосовал «за», ограбил наших пенсионеров на сумму, о которой я сказал.

— Как побороться с желанием «посадить» вот это все, где оно должно сидеть?

— Я глубоко убежден, что любой чиновник, любой госслужащий должен понимать, что, если он принимает решения в нарушение закона, то за них должен будет отвечать. Если этот принцип неотвратимости наказания, для чиновника любого уровня, будет в стране работать, все будет в порядке.

— Вас обвиняли в чем-то? Вас проверяли, приходили недвижимость шерстили?

— Меня допрашивали по всем делам, какие только есть. Я каждое действие свое, на постах, где я был, могу объяснить.

— Вам приходилось с кем-то чем-то рассчитываться, оказывать какие-то услуги, чтобы вас оставили в покое?

— Ни разу в своей жизни.

— Ви спокойно даете декларацию, где у вас что?

— Да.

— Узнав, что у меня будет Могилев, мне сразу сказали, что в Бахмуте у вас есть дом.

— Я пять лет работал начальником милиции в Бахмуте. Естественно, у меня там дом.

— Крым для меня — это боль. Крым для меня — это такая тема, после которой мне снова на Фейсбуке сегодня понаписывают, что «оставьте нас уже в покое, поймите, мы здесь все счастливы, крысы вы бандеровские, и все остальное». Мне не раз так писали уже. Я девять лет когда-то подряд ездил туда, в пансионат «Прибрежный», мне там очень нравилось. Я постоянно слышу, что это готовилось не один год, не два, не три, не пять. Вы общались с президентом, вы знали, что какие-то движения есть. Когда все начиналось здесь, в Киеве, у вас не было страха, что оно срочно начнется там? Для вас это стало неожиданностью или вы знали, что оно когда-то обязательно случится?

— Абсолютно нет. У меня не было никаких данных о том, что события разразятся именно так. На тот момент меня больше волновали проявления, когда захватывали здания в западных областях Украины. Когда в центральной части захватывали госучреждения и т.д. Мы в Крыму держали более-менее порядок весь этот период времени.

— Вы держали порядок, потому что там не было и таких майдановых настроений. Там было пророссийское настроенное население в большинстве своем.

— У меня не было никаких данных о возможной агрессии со стороны РФ. Конечно, я не владел данными разведки и не имел никаких силовых подразделений у себя в подчинении. Совмин — это несколько иная структурная организация. Я сейчас слышу от военных, что они любую информацию передавали наверх, но через меня она не проходила вообще.

— Вы спокойно пошли туда, где уже были так называемые вежливые люди…

— …ну кому-то с ними нужно было хотя бы говорить.

— …к вам идет человек с автоматом, вы видите внутри два пулеметных гнезда. Как по мне, это «плевок служаке в лицо», потому что у вас за спиной происходит что-то такое, на что вы своего согласия не давали.

— Я после этого доложил эту ситуацию в Киев, тем лицам, которые уже пришли к власти здесь и которые согласно своим должностным обязанностям обязаны принимать решения. Глава Совмина не принимает решение о проведении каких-то силовых акций. И получил ответ: «Ждите, мы будем думать». Ждали и додумались. Через день меня сняли с работы решением ВР Украины.

—  Вместо вас пришел Константинов, который должен был кучу денег за свои консольные дела. Ему сказали, что это можно не возвращать — у него все сложилось хорошо.

— Это можно предположить. У меня таких данных нет. Я думаю, что он тоже спит неспокойно.

— Когда на Донбассе вдруг исчез Моторола, выветрился Гиви, те, кто был очень одиозным, просто перестали жить.

— Для меня всегда очень важно понятие чести и сохранение верности присяге. Я давал присягу, когда поступал на работу в украинскую милицию. 

— Вы ее сохранили.

— Без сомнения. Когда я давал присягу госслужащего, я считаю, что ни на йоту не отступил от этой присяги. И я не считаю для себя возможным об этом рассуждать.

— Ваши подчиненные, которые остались в Крыму и которые прямо из украинской милиции в полицию сразу…

— Практически весь Совмин вместе со мной ушел в отставку. Там отдельные остались работать. А силовые подразделения – это не мои подчиненные. А второе – простой милиционер, капитан, который работал в Крыму, в этот период времени. Вот он остался там. У него там семья, дом, ему предлагают работу. Что ему предложила в то время Украина? Если бы нашим Вооруженным силам давали прямые команды по локализации этой ситуации, по введению в Крыму военного положения, которое не ввели по непонятным для меня основаниям. Сейчас вводили из-за этих кораблей, а конфликт в Керченском проливе — конфликт минимальный по сравнению с аннексией Крыма. Тогда один из политиков говорил, что нам не советовали наши коллеги. Во-первых, если вы взяли власть в свои руки, в стране, то советы как-то… 

— Вы считаете, что надо было дать по морде и это могло остановиться?

— Нужно было принимать адекватные меры.

— Вы не убежали, вы не в бегах. Вы не в России, не в Греции, не в Испании. На чем строится ваш оптимизм, собираетесь ли вы еще что-то делать, чтобы эта страна стала лучше.

— Мы довольно часто встречаемся с моими коллегами по работе, бывшими. Основная масса — пенсионеры, кое-кто работает. Мы встречаемся, обсуждаем то, что происходит, строим какие-то планы на будущее, по нормализации ситуации в стране. Я верю в мудрость украинского народа. Верю, что у нас, в конце концов, мы на выборах будем голосовать не за гречку, не за 1000 гривен, а голосовать будем своей головой, понимая, что нужно поставить людей-государственников. И избирать в ВР тоже людей с государственным подходом. И только в этом случае Украина будет нормально развиваться. Иначе наши противоречия нас разорвут.

— Вы будете идти в политику опять. Каким-то широким фронтом?

— Ситуация настолько быстро меняется, и настолько возникает внутренняя убежденность, что необходимо что-то делать, и вокруг меня еще говорят: «Давай мы сделаем это и потом уже будем спокойно жить и отдыхать». Поэтому допускаю такую мысль вполне.

— В Украину верите?

— Верю, без сомнения.

— Я благодарен за разговор, и, честно, не настолько вы страшен и строг, как я себе это когда-то представлял.

— Спасибо.